Александра КЛЮКИНА
Живёт в Емецке. Работала медсестрой в емецкой больнице.
Публицист, краевед.
15 лет руководит районным литературным объединением «Емца».
Одна из устроителей Рубцов-ского фестиваля, который прохо-дит в Емецке ежегодно. Любят его посещать и писатели из Северодвинска.
Издала книги «Емецкие изюминки», «Родное и близкое», «Отблагодарила» и другие.
Про дедушку
Моего дедушки Василия Федотовича Шайкина не стало, когда мне было шестнадцать лет.
Каким мне запомнился дедушка? Прежде всего, добрым, весёлым, беззлобным человеком. Он никогда не ругался. А юмор!.. «Юмор тебе достался от деда Васи», — сказала мне подруга. Да, несомненно. Говорил он с шутками-прибаутками, иногда и в рифму.
Дед, когда выпьет, любил петь частушки с матюжками. В четыре или пять лет я сумела перенять частушку «с перчиком» и спеть солидной соседке, введя в краску родителей. Позднее дед просил меня с подругами петь песни и частушки вместе с ним. «Дефки, а ну давайте споём «Коробушку», — говорил дед и начинал петь: — Исполным-полна моя коробушка…».
Самое главное — дедушка Вася научил меня читать. К пяти годам я уже бегло читала. Помню, пришла к соседям и похвасталась, что читать умею и писать «мама» и «папа». «Мы-а-мы-а, пы-а-пы-а», — сказала я и не поняла, почему все засмеялись.
Лидия Александровна Дроздова вспоминает:
— Василей (так обращались все, от мала до велика, к Василию Федотовичу Шайкину) был конюхом в первой бригаде колхоза «Путь Ленина» в Рато-Наволоке.
Нам, детям, казалось, что Василей так и жил при лошадях: когда ни идёшь мимо конюшни — он всегда тут, и обязательно при деле. Коренастенький старичок, небольшого роста, с круглой бородкой, слившейся с пышной седой шевелюрой. Невозможно было определить его возраст. Чёрные глаза всегда озорно блестели — было в них что-то по-детски доброе. Если всё ладно, конечно. В бригаде до двадцати лошадей, а конюх-то один.
Зимой лошади в конюшне. Утром перед работой и вечером после рабочего дня каждой лошадке надо в ясли сбросить сена. Электричества тогда не было. «Летучая мышь» (керосиновый фонарь) выручала конюха.
На водопой он водил питомцев на речку Ваймугу. К этому-то времени мы, ребятня, и старались подоспеть. Василей обязательно подсадит на лошадь. В галоп мчимся по снегу к проруби, терпеливо ждём, когда кони напьются чистой ледяной водицы. Длинную — корытцем — прорубь всю зиму содержал в порядке сам конюх.
Каждую лошадку проводит на работу и примет после трудового дня, проверит: не мокрая ли шерсть за ушами, не стёрты ли плечи, не сбиты ли ноги…
Плохо тому работнику, кто не уберёг лошадку: озорные детские глазки деда наливались гневом. Тут уж самое верное — не перечить. Василей смазывал ранки дёгтем, а запаренного коня заставлял водить по двору, пока не обсохнет. Каждую лошадку любил как родное дитя.
Только тот, кто не работал в колхозе, может сказать, что колхозники не ценили землю, скот, имущество — раз всё это общественное, то есть «не моё». И неправда, что наказания боялись. Просто люди умели жить в коллективе, берегли и ценили колхозное добро как своё личное.
Самое хлопотное время: посевная, сенокос, страда — уборка урожая. Спал ли тогда наш конюх? Все работы выполнялись на лошадях. Пахали, сеяли, боронили.
Выезжали в три часа ночи. К шести утра с поля возвращались домой, топили русскую печь, готовили нехитрую еду на день, будили и кормили детей, обряжали скотину. И у Василея лошадки отдыхали, чтобы в восемь часов снова в работу, на второй упряг.
И дети со второго упряга включались в работу. Начиная с посевной — и до уборки урожая — работы хватало всем, на возраст никто не смотрел: ни детство, ни старость не в счёт. Надо — и всё тут.
Время было трудное — не до игр, не до забав. Зато молчаливый, всё понимающий твой верный конь был радостью, и другом, и даже грелкой в стужу. За него несёшь ответственность перед Василеем.
Запряжёшь лошадь — он дугу проверит, крепко ли держится, и скажет: «Молотесь, тевка, тука-то не трокнет». Это значило, что девка — молодец, раз дуга не дрогнет, хорошо гужи наладила, супонь туго затянула — а это главное. Мы радовались, если Василей похвалил. А говорил он так потому, что зубов-то во рту не было.
Своей обязанностью он считал ещё и содержание сбруи: хомуты, шлеи, седёлки, уздечки, потники — всё в порядке, подшито, залатано и дёгтем намазано, чтобы кожа не перегорала, дольше держалась. Рядом с конюшней была избушечка, здесь Василей в свободное время шорничал.
А в сенокос он работал с нами всеми на пожнях. Он был классным метальщиком. Такой-то маленький, а пласт сена на вилах поднимет, что самого не видно, положит на копну так, что и поправлять не надо. Кучи на сенокосе подвозили к остожью на дровнях дети-малолетки. Ужасно тяжело было свалить воз с дровней, но, если повезло к копне подъехать с той стороны, где Василей мечет, он обязательно подтолкнёт воз вилами — в два раза тебе облегчение. Громко делишься этой радостью с подружкой: «Мне Василей помог свалить воз». А приедем вечером с сенокоса, поведёт конюх лошадок на ночь в телетник. Это огороженный участок вдоль реки, где за ночь лошадки и травы поедят, и водички попьют, и выспятся.
Уставал ли от такой работы наш великий труженик? Когда он спал-отдыхал? Но память о себе оставил вечную. Знаю могилку, где он определился на вечный отдых. Бываю у него. Постою, помолчу, всё, что с ним связано, вспомню. Не берёт уж табакерочку, не нюхает самосад, не чихает. Вечная тебе память, Василей!
Дедушка мой с дедом Нины Александровны Ларионовой были родными братьями. Она звала его «дядя Вася». Нина Александровна вспоминает:
— Дядя Вася, можно сказать, спас мне жизнь. Я работала на грабилке. Мне тогда было четырнадцать лет. Трава в Наволоке выше меня. Я вместе с конём угодила в окоп — ещё с гражданской войны их там по берегу много осталось. Мне говаривал мой отец (он тогда был председателем колхоза), чтобы я была осторожней в тех местах. Но, видимо, я забыла. Так вот, дядя Вася случайно увидел — и бегом ко мне. А было всё-таки неблизко. Подбежал: «Только бы ноги были целы у коня, вызволим из ямы». Поговорил с конём, погладил, дал ломоть хлеба с солью, взял за повод, а мне велел легонько стегнуть по спине. Я так и сделала. Лошадь сумела выбраться из ямы. Ноги, слава богу, были целы у обоих. Побранил маленько, а потом сказал: «Иди домой, отработалась». А сам повёл коня в конюшню: «Пусть отдохнёт, успокоиться ему надо».
Вот такой был мой дед.
«Отблагодарила»
Рассказывала мне Раиса Осиповна Андронова:
— Давно-давно это случилось. За малиной у нас далеко ходили, к лесному озеру. Нам, девчонкам, по двенадцати лет всего-то, а не поленились восемь километров от дома прошагать. Устали, правда, и насобирали малины совсем немного.
Решили дойти до лесной избушки, попить чаю, отдохнуть… Дни в конце июля длинные, и надумали мы снова за ягодами, но на другой уже бор. Сначала всё шло хорошо. Торопясь побольше малины набрать, мы с подругой даже не разговаривали. Вдруг слышим какой-то треск и чей-то стон. В этот момент нам стало не до малины.
Решили мы посмотреть, что делается там, в низине. Я пошла первая, а подруга за мной. И открылась нашим глазам страшная картина. На задних лапах стоял большущий медведь, а рядом копошился совсем маленький и плакал, как ребёнок. Лапу у него зажало капканом.
Мы хотели закричать, но языки наши словно приросли. Так и застыли на одном месте с раскрытыми ртами.
А медведь стоял и смотрел на нас. Нам стало так понятно, что он просит о помощи и нас не тронет. Оцепенение прошло — нужно было что-то делать. Я стала потихоньку подвигаться вперёд и смотреть прямо в глаза медведю. До меня дошло, что это мать-медведица и она нас не обидит: мы ведь тоже дети. «Ты не трогай нас, — говорила я ей потихоньку. — Мы поможем твоему медвежонку. Он у тебя такой миленький…».
С капканами я знала как обращаться: наступила ногой и разжала его челюсти. Медведица-мать взяла своего ребёнка за шиворот и потащила в лес. Затем оглянулась на нас, как будто поблагодарила, и скрылась. Вот тут мы испугались и со страху во весь опор помчались к избушке, даже малину позабыли взять. Мы и костёр не разжигали, и чаю не пили, а сразу, прижавшись друг к другу, легли спать.
Наутро проснулись, стали дверь открывать, а она не открывается: что-то мешает.
У дверей оказались целые кусты малины, вместе с землёй и корнями. На пригорке стояла медведица и глядела в сторону избушки. Медвежонка не было видно. Мы помахали ей рукой в знак благодарности.
Медведица убралась, а мы быстро собрались и побежали домой.
Малина была уже не нужна — такого страху натерпелись!
По дороге взяли друг у друга клятву, что никому не проболтаемся, что с нами случилось. А то, что ягод совсем не набрали, так неурожай в этом году!
А теперь эта клятва никому не нужна. Матерей наших давно уже нет в живых, и по-дружка живёт очень далеко отсюда. Нет в живых и медведицы-матери, ведь на воле они живут примерно до тридцати лет.
Подготовила Ангелина ПРУДНИКОВА
Фото из архива А. Клюкиной
