23 июля — 25 лет со дня смерти поэта, искусствоведа, философа и коллеги-журналиста «Северного рабочего»
Поэт
Достаточно искры —
и вспыхнет тростник.
Достаточно слова,
чтоб образ возник.
Достаточно верного слова.
Но если ты лжёшь —
набегает земля,
срезая трюма твоего корабля,
где чётки Паскаля и кляксы Золя,
обиды и паспортные штемпеля,
и койка матроса Рубцова.
Борхес
Город, повёрнутый к морю задворками,
Борхес, прочитанный в сильном ознобе,
тонкими пальцами, бельмами зоркими
высмотревший в материнской утробе
странного города — родственный плод.
«Скорая помощь» стоит у ворот.
Сложный маршрут к сумасшедшему дому
не удаётся шофёру слепому:
В сонном кювете ржавеет машина.
Это Россия, а не Аргентина!
Закрытый город
Клетки прямоугольных кварталов —
вид с небес не обрадует глаз.
Чей-то ум, занятой и усталый,
зыбкий город придумал для нас.
Не века — окаянная воля
подняла этот город-завод,
где, оставив погосты и поле,
собрался деревенский народ.
Здесь прошло наше стылое детство.
Где ты, море? Где берег реки?
Но мы приняли это наследство,
и придётся отыскивать средства
сообща заплатить все долги.
* * *
На Севере кратка судьба поэта, Как зимний день.
Здесь Запад и Восток,
Сойдясь, так мало оставляют света,
Что он без боли свой встречает рок.
Его друзья, что собрались на тризне,
Глядят сурово, скорбь свою тая, —
Ослеплены неверным солнцем жизни,
Они не видят звёзд небытия.
Лишь ночь откроет: не одно есть Солнце!
Не многие о звёздах помнят днём.
Над сводом неба и в глуби колодцев
Они горят незыблемым огнём.
Черёмуха
Как когда-то обрастала дом она!
А теперь — все окна перебиты,
Старая черёмуха обломана —
Слишком уж сладка и плодовита.
Виловатый ствол разодран натрое,
Выкручен черемуховый стан,
И раскидистое многошатрие
Полегло в крапиву и бурьян.
Ягоды чернеют одинокие
В поржавевшей неживой листве,
Плесневеют стены пустоокие
В нежилом паучьем колдовстве.
Никогда глазницы застеклённые
Тёплым не засветятся огнём.
Не поднимет голову зелёную
Дерево, перерастая дом.
Не вскипит уборами весенними,
Белыми, совсем без желтизны,
Зачиная в соловьином пении
Ягоды под ласками луны.
Пальма и сосна
Снят с киота зоркий Иисус —
Там сейчас зелёное миганье,
Странный запах и тяжёлый груз
Элементов электропитанья.
Под кистями пальмовых ветвей,
Что прибил прапрадед мой, паломник,
Между маслянистых батарей
Утеснился радиоприёмник.
Зазвучала правильная речь,
Странная для северного уха,
А икону унесла за печь
Тихая высокая старуха.
Здесь сосной густое помело
Осенило сумрак глаз Господних.
Хлебная лопата, как весло,
Чугуны, ухват и сковородник:
Через все болота и леса
К нам пробилась перекличка мира,
И дядья ловили «голоса»
В хриплых дебрях радиоэфира.
Но презрев такие чудеса,
Я толкался у печного устья,
Где огонь живил Его глаза
Палестинской и российской грустью.
Обрыв
Русским чувством согрет и остужен,
Русской мыслью взращён и распят,
Шёл поэт. Горизонтом запружен,
Перед ним растекался закат.
Глубина неподвижного взгляда
Все века замыкала в кольцо,
И сиянье сокрытого клада
Изнутри освещало лицо.
В тёмных водах реки всепричастной
Клад другой потаённо светил,
И паломник над кручей опасной
На границе обрыва застыл.
Закипела речная стихия,
И послышалось из глубины:
«Обернись: покрывает Россию
Тень избранничества и вины.
Очень скоро державные крылья
Упадут, и до самых небес
Мелким мусором, гарью и пылью
Небывалый закружится бес.
И отец, отягчённый обрезом,
С дерзким сыном заплатят за дом
Русской кровью, что станет железом,
Русской правдой, что станет свинцом…»
Под ногами на кромке откоса
Шевельнулась сухая трава,
И обрушился инок-философ,
Не дослышав речные слова.
Взбаламучено глиной обрыва,
Замутилось теченье реки.
«Не случайно. Мы слышали взрывы.
Был подкоп», — говорят старики.
Если воды очистятся снова,
В глубине засветлеет лицо,
И всемирного русского слова
Полыхнёт золотое кольцо.
Особое явление в поэзии Северодвинска
С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ЛИТЕРАТУРОВЕДА
Илья Павлов — совершенно особое, масштабное явление в северодвинской поэзии. Главная отличительная черта его поэтики и стилистики — высокий интеллектуализм. Эрудированность, глубокая начитанность, даже книжность Павлова генерировали своеобразную систему тем, мотивов и образов, которые значительно крупнее лирических мотивов, традиционно развиваемых провинциальными авторами: воспевание красоты местной природы или быта родного города или деревни.
О русской и мировой культуре
Павлов по своей сути принадлежит к той части русской поэзии, которую называют «интеллектуальной», «элитарной», рассчитанной на образованного читателя. Во многих его текстах обнаруживается то, что почти отсутствует у провинциальных поэтов — обильная интертекстуальность. Даже поверхностный взгляд на оглавление сборника свидетельствует о широте освоенного Павловым культурного поля: «Борхес», «Набоков», «Флоренский», «Александр Сокуров» в названии стихов, а сотни других имен и цитат, прецедентных для мировой и русской культур в явном или скрытом виде содержатся внутри текстов. В них, например, «Стефаном Пермским» рифмуется со словом «дерзким», а «сапоги Деникина» — с «образом Солнцеликого», и нередко присутствует интеллектуальная игра: «Нас одарит тот, кто весел с нами, / Тот, чьи инициалы слово ДА» (здесь видно, какое значение имела для И. Павлова «Роза мира» Д. Андреева).
Образ города родного
Но вот что удивительно: при всей космогоничности мира, создаваемого в стихах Павлова, их философичности и публицистичности нашлось-таки место образу родного города. И, как это бывает у крупных поэтов, образ этот заметно отличается от того, что был создан до Павлова.
Началось с того, что в 1987 году в «Северном рабочем» было опубликовано стихотворение о городе, в котором все, конечно, узнали Северодвинск.
Соты прямоугольных кварталов.
Вид с небес не обрадует глаз.
Чей-то ум занятой и усталый
Сочинил этот город для нас.
Не века, а державная воля
Подняла этот город-завод,
Где, оставив погосты и поле,
Собрался деревенский народ…
Наверное, впервые о Северодвинске было написано без набивших оскомину и превратившихся в поэтические штампы чаек, моря, сосен или стапелей. (Справедливости ради отметим, что и у Павлова есть «Зеркальное море и серые волны песка / Кончается набережная, начинаются дюны…» — в стихотворении «Горожанка», 1990). Более всего цепляет отрицательная лексика: «не обрадует глаз» (это о родном-то городе!) и «оставив погосты и поле», что значит оторваться от почвы, от привычного уклада жизни.
Но самое поразительное, что спустя непродолжительное время этот текст был трансформирован и стал транслировать такую картину родного бытия, где иллюзорности места уже не осталось, зато трагизма — хоть отбавляй. Новый вариант был опубликован в первом и, увы, посмертном сборнике «Делатель совести» (1993), изданном другом поэта, вологодским писателем Александром Драчёвым. Стихотворение получило название «Закрытый город».
«Клетки прямоугольных кварталов» (ассоциирующиеся с тюрьмой и несвободой) вместо нейтральных «сот». Вместо строки «Сочинил этот город для нас» — страшный образ «зыбкого города», построенного на болоте, а значит, призрачного, фантомного. Кроме того, существенно исправление политкорректного «державная воля» на «окаянную». Оба варианта текста датированы 1987 годом, но как же они отличаются! Студенты-филологи, когда мы анализировали стихотворение, даже предположили, что первого варианта коснулась цензура.
Закрытый — значит несвободный
Да, Северодвинск был закрытым, режимным городом, и это меняло самоидентификацию и мировосприятие северодвинцев, ощущавших своё избранничество и значимость для страны. Но дело не в этом. «Закрытый» — метафора, причём новая для поэтического языка ХХ века; метафора, ставшая символом. «Закрытый» — замкнутый со всех сторон, несвободный, несвобода — это смерть… О смерти напоминают и последние строчки, в них говорится — поэтически, иносказательно — о тысячах узниках ГУЛАГа, строивших наш город «на костях». Перед ними мы в долгу, это — наше «наследство».
Закрытый Северодвинск концептуализировал не только невозможную для поэта советскую действительность, когда за чтение Солженицына можно было угодить на «пермские и мордовские нары политзоны», но и в принципе передавал трагическое мироощущение — без Бога. Напомним, что христианство было идеологией жизни Ильи Павлова.
Несвобода — это «ад за государственным забором» («Провинциальный сонный мещанин», 1988), в котором угадываются наши секретные предприятия — Павлов несколько лет работал электромонтажником на строящихся подводных лодках. Смерть как бы разлита внутри города, она принимает образ радиации: «Закапывают листья. Радиация / Тому причиной или чья-то блажь» (1990). Примечательно, что это поразительное стихотворение снабжено эпиграфом: «Он её любил». Её — кого или что? Видимо, здесь — Родину, какой бы она не представала в разные эпохи.
Стихотворение «Закрытый город» стало своеобразным инвариантом, который открыл совершенно новый аспект поэтического представления образа Северодвинска. И, словно вступая в диалог с Павловым, свои варианты развития темы «закрытый город» предложили Ангелина Прудникова, Андрей Сазонов и Татьяна Щербинина. Наверное, это красноречиво свидетельствует о том, какое значение оказала поэзия и мировоззрение Ильи Павлова на местных поэтов.
А хотелось бы, чтобы не только на поэтов, но и на всех читателей-горожан, поскольку сегодня многое из того, что предсказывал Илья Павлов, сбылось, и его стихам, «как драгоценным винам», приходит «свой черёд»…
Роман ПОПОВ,
кандидат филологических наук