Мысли после посещения Норинской, которая «сделала биографию» Иосифа Бродского

В деревню… в джинсах

Привезли нас из Коноши к дому Бродского. Изба, как в тех местностях принято, сделана углом: «лицо» выходит на дорогу, а к основной части, на таком же высоком подклете, пристроена зимовка. Вот в этом доме, зимой в летней избе, а летом в зимовке, полтора года и прожил еврейский юноша, будущий лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский.
Честно говоря, когда нас впустили в тот угол рядом с печкой, по всей видимости бабий кут, где обитал по зимам Бродский, мне стало как-то не по себе. Низкое помещение, бревенчатый потолок. В наших двинских избах потолки всё-таки повыше, дощатые, а кое-где и оштукатурены, а тут… Так и вспомнилось присловье из летописи: «…древляне живяху звериньским образом, живуще скотски…». Что уж Иосиф — он был осуждён, а как на это смотрели его ленинградские друзья, которые нет-нет да и посещали его в местах высылки?
Бревенчатый потолок оклеен газетами (того времени), чтобы… насекомые, жившие в пазах между брёвнами, на голову жильцу не прыгали. Газеты Иосиф любил разглядывать тёмными зимними вечерами.
Ещё у меня там же один вопрос возник: как же зимой-то хозяева избы уходили жить в тёплую зимовку,  а жильца своего оставляли в не подготовленной для зимования летней избе? И печка там была неисправна, сильно раскочегарить её нельзя было. Как это вязалось со святыми законами гостеприимства?
Впрочем, как рассказывают, приняли Бродского хозяева дома как родного, — у самих детей не было, а тут 24-летний шалопут. Но как его деревня вообще могла принять? Рыжего, в голубых американских джинсах. Это сейчас с джинсами всё понятно, а тогда, да ещё в деревне, они сильно на исподнее смахивали. В таких голубых штанах обычно мужик к своей бабе в кровать залезал. Так, видно, на его «кальсики» и смотрели.

Чужой среди своих

Да и сам он был жалок, ни к чему не приучен. К телятам его приставили — он их боялся (вдруг укусят?). Пошлют пасти их — он в кусты с малиной залезет или уснёт — телята разбегутся. Ни лопаты, ни топора в руках не держал. Картошку при посадке доверяли только в лунку кидать. По деревенским меркам — блаженный. Но вроде бы не калека — руки-ноги-голова на месте.
Наверняка Бродского и не понимали сельчане, но наравне с этим жалели. И хорошее в нём подмечали. Вот черёмушку из лесу принёс, посадил у дома. Стихи вот какие-то пишет. Вся заграница о нём печётся, друзья продукты шлют. Но вот за работника его не считали: «к сельскому труду не способный». Когда посадили несчастного разнорабочего на сеялку, выработка у тракториста сразу вдвое упала, но терпел, ждал, когда напарник проснётся и до поля доберётся…
Всё-таки много спускали поселенцу колхозники — видимо, чувствовали: не свой, чужой он человек. Даже обращались к нему по имени-отчеству, а это на Севере прямой признак отчуждения.
И первые «взрослые» стихи Бродского (слишком цветистые, ершистые, малопонятные, их нигде в центре не печатали, в том числе и из-за диссидентской склонности поэта) были в коношской районке опубликованы. Про что? Про трактора, конечно, но начало было именно там положено.
Наверняка поэт понимал, что он среди трудового простого народа — не свой, наверняка чувствовал отчуждение людей, но и, глядя на иную жизнь, что-то для себя постигал, что-то внял.
Возможно, здесь, на Коношской земле, он ощутил себя частью большого народа, во всяком случае немалого языкового пространства, о чём потом писал в стихах, а годы высылки считал — надеюсь, не кокетничая, — лучшими в своей биографии. Возможно, из-за того, что в этой ссылке у него было больше всего свободы — для того, чтобы читать, писать. Может, и не стали осени в Норинской для Бродского Болдинскими, но какой-то положительный толчок они точно дали («…припадаю к великой реке. / Пью великую речь…»).
С Норинской началась слава опального поэта, мировая слава, которая уже не кончалась. Норинская ему «сделала биографию», а довершил её уже Стокгольм.

Фото с сайта okultureno.ru