Татьяна Щербинина — детский врач, поэт, член Союза писателей России. Издала четыре книги стихов: «Стихи — это листья» (2003), «Осколки музыки» (2009), «Дорога, которой нет» (2016), «Голос дождя» (2018). Творчество её отмечено областной литературной премией имени Николая Рубцова и премией «Наследие» (Москва), что позволило ей издать последнюю книгу.
Дети закрытого города
Лазили тайно по стройкам,
жевали смолу,
Строили крепости на деревянном полу,
Пели пиратскую песню
«Сундук мертвеца»,
Просто не верили в то,
что умрём, до конца.
Марки меняли про космос
и разных зверей.
Вместо креста — на верёвочке
ключ от дверей —
Словно от целого мира, огромного дня…
Детство моё, ты свободней,
ты лучше меня!
Прыгали в лужах под мартовским
тёплым дождём,
Врали родителям честно,
когда мы придём,
И ничего не боялись,
лишь только — войны,
Дети закрытого города мирной страны.
Где вы, ребята, десятый
отчаянный класс?
Мы виноваты, что время
не выбрало нас?
Книжки Крапивина — поздно —
прочитаны все.
Всадники мчатся по светлой
небесной росе.
Никто никого не слышит.
Загружены — выше крыши.
Не пашем, даже не пишем,
всё тычемся в телефон.
А небо дождями брызжет.
Гуляют коты по крышам.
Так хочется встать на лыжи,
но, видимо, не сезон.
Никто никого не видит.
В скафандре — в своей обиде.
Всем хочется ехать сидя,
тепло и уютно тут.
Но нет у души укрытий,
и что тут ни говорите,
но всем нам придётся выйти
когда-нибудь в темноту.
Никто никого не любит.
Вслепую бросаем кубик.
«Опять незакрытый тюбик
оставил, такую мать…»
И некого ставить в угол.
В костре остывают угли.
А небо нельзя загуглить,
и вечность нельзя обнять.
Лица русской провинции.
Питерское метро.
Ни с дворцами, ни с принцами
как-то не повезло.
Трудно на жизнь откладывать,
если совсем одна.
Сонечка Мармеладова
в офисе допоздна.
Мятым последним стольником
с бомжиком поделись,
грустный студент Раскольников,
рокер и «навальнист».
Кофе, стаканы стрёмные,
булочки, шаурма,
слёзы, квартиры съёмные,
сдавленные дома…
Небо чужое, хмурое,
ветер, асфальт, металл.
Вечером ехать в Мурино.
Ты навсегда устал.
Тощий сосед подвинется,
станет чуть-чуть светло…
Лица русской провинции.
Питерское метро.
Каждый верит в любовь —
только в разлуках спец.
Город чёрных снегов,
одиноких сердец.
Кто-то творит намаз,
кто-то слушает «Сплин».
Город погасших глаз,
серых усталых спин.
Выстрелы в темноту —
это ночной дозор.
Каждый верит в мечту,
видит свой монитор.
Нужно скорей успеть
сделать дела, дела.
Вечно будут гореть
мёртвые купола.
Рваные облака,
грязные поезда,
всем нам издалека
светит одна звезда.
Клацает в голове
алый затвор зари.
Так легко умереть —
трудно поговорить.
Город потёртых лиц,
одиноких сердец:
Где ты, Маленький Принц?
Нelp me, пока я здесь.
Продаём пустоту,
покупаем себе пустоту,
Пустоту обнимаем,
когда уже невмоготу.
Отчего-то всегда выбираем
не то и не ту…
А казалось: так просто,
так здорово петь на лету.
Но кричим ни о чём,
и ревём, и живём ни о чём.
Нарисован очаг, где же дверца
с заветным ключом?
Между нами — стена,
кирпичи запечатанных лиц.
Где ты, грешная радость,
нечаянный зайчик ресниц?
Пустота нарастает,
длиннее судьбы и строки.
Если Слово забыли,
зачем золотые мешки
И кредитная карта с кешбэком
большим-пребольшим?
Злая сабля сверкнёт, и сказать
не успеем «сим-сим»…
Только старые сказки
и держат пока на свету.
Говорим с пустотой, утешаем
свою пустоту.
Лишь печальное эхо по сердцу
царапнет слегка
Там, в овраге бетонном,
где раньше блестела река.
Чёрно-белые фотки
Чёрно-белые фотки — машина времени.
Девочка, мальчик, узенькое крыльцо,
Ножки кривые, пальтишки
послевоенные,
Словно икона — бабушкино лицо.
«Брателко старший, моряк,
расскажи-ко, где был?»
Ах, бескозырка лихая, руки в карман —
Это наш папа, юный
счастливый дембель,
Ровно четыре года бороздил океан.
Фотоувеличитель —
чудная штука из детства,
Похожая очень на космический аппарат.
Свет выключался,
и начиналось действо.
К папе поближе девчушки
лепились в ряд.
В крошечной ванной
три волшебных корытца,
Красный глаз марсианский…
ш-ш-ш… тишина…
На белом листке бумаги вдруг
появлялись лица.
Это любовь проявлялась,
закреплялась — тоже она.
Я ценю достижения современной науки.
Сколько на флешке снимков,
но кто же посмотрит их?
Красный фонарик в ванной.
Папы чуткие руки.
Чёрно-белые фотки — ярче цветных.
Потому что Господь — художник,
и он хотел
рисовать этот мир
пастелью, но лучше — маслом.
Первозданная радость —
жадно смешивать краски,
замирать перед белой вечностью
на холсте.
Ещё миг — и лавина,
ветер, всё, что внутри,
станет робким мазком,
неумелым наброском тверди…
Рисовать, рисковать, восставать
против косной смерти,
сквозь открытое сердце
ликующий космос лить…
Сосенки чахлые, с желтизной.
Олово стылых болот.
Ветер несбыточной дразнит весной.
Снег, словно поезд, идёт.
Стрелки вмерзают в равнину часов,
дремлет седой календарь.
Север в нахмуренной шапке лесов
смотрит в былинную даль.
Над ледяным океаном дрожит
неба колючая жесть.
Там — на пределе земли и души —
тайна великая есть.
Зимняя деревенька
От городов и станций,
от перспектив вдали
кто-то должен остаться
здесь, на краю земли,
где замерзают реки
до немоты, до дна,
под тиховейным снегом —
русские имена.
Сумерки, свет жемчужный,
время — горою с плеч.
Маленькая старушка
топит неспешно печь.
Кошка на подоконник
прыгает, бьёт хвостом.
Избы — почти иконы,
в сером и золотом.
Под шепоток метели
сладко смыкать глаза.
Там, в кольце колыбельном, —
вечности голоса.
Крошечной тёплой венкой
в сгибе родной руки —
зимняя деревенька,
добрые огоньки.
Замерзают и сопли, и слёзы.
Не согнуться уже, не вздохнуть.
Привыкай выживать на морозе
как-нибудь.
Рукавицы — почти из металла.
На ресницах висят кружева.
И не больно, и ты не устала,
и — жива.
Лучше лес, лучше белое поле,
Чем людское безмерное зло.
— Красна девица, любо? Тепло ли?
— Ой, тепло!
Преимущества возраста
Преимущества возраста:
резко не возражать,
не спешить, не бежать,
лежать поутру с котом.
Ты сама себе — служанка и госпожа,
Белоснежка и самый ворчливый гном.
Преимущества возраста:
не краситься, не краснеть,
не корячиться там,
где можно пройти в обход,
словно перчатку,
швырять ледяное «нет»,
танцевать, забывая рождения год,
понимать, что слово —
верно, не воробей,
слово — ястреб:
смертелен его удар,
и не думать о том,
что думают о тебе
нормальные, трезвые
дамы и господа.
Ты сама выбираешь,
как можно сходить с ума.
Сердце — словно теченье большой реки.
Преимущество возраста,
призрачное весьма:
берега твои прекрасны и высоки.
Просыпаться, друг другу
рассказывать сны…
Замирают кувшинки на тёмной воде.
Два дыхания в стебель один сплетены
насовсем и… нигде.
Просыпаться, нащупывать
нежности пульс,
осторожно и чутко касаться плеча.
Я все родинки знаю твои наизусть,
я их вижу — сейчас.
Ничего, что печаль
мы избрали судьбой,
что объятия — странно —
почти не нужны.
Я хочу каждый день
просыпаться с тобой
и рассказывать сны.
Старая пластинка
Тронуть иглой
пластинки гибкую плоскость.
Голос живой
в зазубринках и бороздках.
Старый конверт,
кажется, тот же самый…
Выключен свет.
Папа танцует с мамой.
Мир молодой.
(Всё, что отнято, — свято!)
Год-то какой?
Верно, восьмидесятый.
Редкий снежок.
В тихом театре тени.
Точно ожог —
тайна прикосновенья.
В чёрном кругу —
блики, хвоинки, льдинки…
Я не могу
остановить пластинку.
