Книга, разрушившая немецкую «стену молчания»
Пишущий правду, разумеется, должен вести постоянную борьбу с неправдой, но правда не должна у него превращаться в нечто многозначительное, высокопарное и абстрактное. Ведь именно неправде свойственны многозначительность, высокопарность и абстрактность.
Бертольт Брехт
Книга Хорста Крюгера — беспристрастный портрет обычных немцев времён Третьего рейха. «Книга о Германии без лжи» — по словам главного немецкого литературного критика Марселя Райх-Раницкого.
В 1965 году журналист Хорст Крюгер посетил Освенцимский процесс во Франкфурте, где шёл суд над 22 бывшими лагерными охранниками, виновными в истреблении около миллиона человек — стариков, женщин и детей.
Этот суд стал поводом для Крюгера вспомнить своё детство и юность в 1930-х годах, когда набирал силу нацистский режим. Он вырос в тихом одноэтажном пригороде Берлина, где жили размеренной обыденной жизнью, где соблюдали закон и верили в Бога. Он был типичным ребёнком добропорядочных аполитичных немцев, которые никогда не были нацистами — но без которых нацисты не смогли бы совершить свои злодеяния. Постепенно, шаг за шагом, режим Гитлера уничтожает страну и вместе с этим — семью самого Крюгера.
Первоначально изданный в 1966 году, «Разрушенный дом» — это болезненная и в то же время смелая попытка поднять вопросы коллективной травмы, памяти и ответственности. Искусно написанная и обеспечившая автору литературную славу, книга показывает дух времени и рисует беспристрастный портрет поколения во времена Третьего рейха. Хорст Крюгер наказывает соотечественникам бдительно вглядываться во тьму внутри: «Этот Гитлер, он останется с нами — на всю жизнь».
Главный герой — молодой человек, до конца не разобравшийся в себе, — попадает в эту захватывающую дух обстановку, он не знает, что делать, и плывёт по течению.
Его родители в силу своей аполитичности соглашаются с ней. А когда дело заходит слишком далеко, то обратного пути нет. Есть выбор: жить так или умереть. В основном люди выбирают жизнь.
Предлагаем нашим читателям небольшой эпизод из книги Хорста Крюгера.
Городок как Эйхкамп
Берлин — бесконечное море домов, в котором постоянно тонет целый поток самолётов. Это огромная серая скалистая пустыня, всякий раз меня восхищающая, стоит мне вновь туда попасть: Магдебург, Дессау, Бранденбург, Потсдам, зоопарк. Там возводятся метро с быстрыми поездами и автомагистрали; строятся сложные автотрассы и дерзкие телебашни. Это всё новый, современный Берлин, техническая карусель изолированного города, которая кружится, управляемая изнутри сдержанным, лаконичным остроумием жителей, а снаружи — капиталом. Он красив и лучезарен, этот новый Берлин, но только тогда, когда я сижу на довольно пустой железнодорожной станции, а на запад несутся грязь и запустение из ГДР, я действительно чувствую себя дома.
Вот мой Берлин, ревущая, поющая грёза моего детства, моя оставшаяся неизменной железная игрушка, которая, кажется, всё ещё говорит своим ясным, торопливо чеканящим голоском: ты здесь, ты действительно здесь, так всегда было, так всегда будет. Берлин — это отполированная до желтизны деревянная скамейка, твёрдая и начищенная до блеска, это забрызганное дождём грязное окно, это купе, в котором невыразимо пахнет железной дорогой. Это смесь из застывшего дыма, железа и тел рабочих, которые приходят из района Шпандау, набивая животы хлебом с маргарином. Когда-то в четырнадцать лет они побывали на конфирмации, а теперь каждый день читают утреннюю прессу. Берлин — всё вышеперечисленное, ещё грошовый автомат на продуваемой платформе, из которого можно достать мятные пастилки: белые и зелёные, завернутые в жёсткую фольгу. Это стук электрических дверей и крик на вокзале Весткройц: «Осторожно, двери закрываются». Никого это больше не пугает, никто не препятствует закрытию дверей, но объявление всё ещё здесь, и человек с сигнальным диском, и затем внезапный рывок с места. Берлин — это убогий жёлтый билет за пятьдесят пфеннигов. И сегодня за пятьдесят пфеннигов всё ещё можно добраться из Шпандау до столицы ГДР.
Я возвращаюсь как гражданин ФРГ. На сегодня я оставил свою работу и свою машину, весь свой собственный мир; я возвращаюсь один, но вовсе не потому, что считаю поиск воспоминаний детства успокаивающим и приятным занятием для взрослого человека. Какая отвратительная страсть для пожилого — впадать в детство; какое непристойное занятие для старика, который с трепещущим сердцем сидит на детских площадках, словно нашёл тут тайное райское местечко. Эйхкамп не был для меня раем, и моё детство не было безоблачным. Эйхкамп был моей юностью при Гитлере, и я хотел бы его ещё раз увидеть и наконец-то понять, как же там тогда жилось, во времена Гитлера.
Минуло не одно поколение. Всё, что относилось к Третьему рейху, — факельное шествие по улице Унтер-ден-Линден, звучавшее по радио ликование, упоение обновлением — всего этого больше нет, всё прошло и забыто. Даже талоны на хлеб, и бомбы над Эйхкампом, и гестапо, порой приезжавшее из центра города на чёрных машинах, — всё это тоже давно забыто. Я так полагаю, теперь-то можно было бы суметь всё понять. Теперь уже прошла целая жизнь: восторг и депрессия стихли, всё стало совсем по-другому.
Я гражданин ФРГ, я приехал из западной части, я еду в Эйхкамп, потому что меня мучает вопрос, как вообще жилось в те времена, которые мы все сегодня больше не в силах понять. Я полагаю, теперь-то уж можно в этом разобраться.
