Как Севмаш прощался со своим паровым флотом
У причала близ заводского батопорта жались-теснились швартовные буксирчики, катера, прочая разъездная мелочь, тут же и вспомогательные плавсредства — сборщики нефтепродуктов, баржонки и плашкоуты. В их окружении простаивал и паровой буксир <Ломоносов>. Он был стар и давно позабыл вкус моря. В его цистерны и ёмкости заливали на хранение жидкие грузы, и опрятным буксир не выглядел. Вёснами его корпус и надстройки не обновляли, и старая краска на них шелушилась слоями. На выщербленной палубе юта теснились металлические бочки, ближе к полубаку валялись бухты тросов, под рваным брезентом грудились мешки ветоши. С буксира уже сняли часть палубных устройств и предметов такелажа, и даже надпись на его фальшборте стёрли, получалось — лишили имени. Но даже в таком запущенном виде <Ломоносов> привлекал внимание: выделялся изящной осанкой седловатого корпуса, вздёрнутым скуластым носом, ладным открытым мостиком вкруговую, высокой мачтой-треногой и дымовой трубой с серпом и молотом на красной полосе.
Ефимыч
— Вижу наш советский герб — есть и молот, есть и серп, — оживился Ефимыч. — Нынче все флотские трубы триколором разрисовали, кое-кто даже царских орлов нацепил. А наш <Ломоносов> как непобеждённый корабль Советского Союза.
Он засмеялся. Будто фуражку, поправил свой берет и шагнул на трап.
Василия Ефимовича Шабалина многие звали просто — Ефимыч. В этом не было и намёка на некую снисходительность или же панибратство, скорее наоборот: в таком обращении звучало уважительное отношение к старшему, доброму и простому в общении человеку.
Он разменял шестой десяток, но был необычайно бодр и подвижен. Из-за его весёлости порой казалось, что по жизни он шумный и беспечный человек. Это не так: и правда любил пошутить, подтрунить, но ведь и дело своё знал назубок. Осведомлённость Ефимыча в цеховом хозяйстве поражала. Он знал буквально всё: когда и откуда получен тот или иной корабль, буксир, катер, плавдок, даже плашкоут, когда и кому из них идти в рейс или же вставать в ремонт и, конечно, кто и когда капитанствовал либо шкиперил на мостике каждой посудины, кто на ней верховодит сейчас. Знал и людей цеха, можно сказать,
с незапамятных времён, точнее с тех, когда появился на заводе.
Сам он начинал подсобным рабочим, хотя был им очень недолго, дальше постоянно учился — сначала на курсах, потом заочно в <корабелке>, и последовательно менял специальности; моторист, трюмный машинист, механик-дизелист, капитан-стармех лихтера <Колежма>. И вырос, было, до начальника дока — докмейстера, больше того — ходил какое-то время в замах начальника цеха, но с возрастом сам ушёл сначала в отдел техподготовки, а потом и вовсе подался в шкиперы и боцманы.
— Перевёлся на лёгкие работы, — так он над собой насмешничал.
Мы ходили с ним по заводским набережным, встречались с моряками заводских буксиров и плавбаз, поднимались по узким лестницам плавдоков с дремлющими в них судами, спускались в осушенный заводской бассейн, где порой ложились на бетонные плиты или грунт плоскодонные дебаркадеры и СБР…
Житейские эпизоды
И о чём, и о ком ни спроси — у Ефимыча всегда готов ответ. Эти свои рассказы он непременно дополнял житейскими эпизодами, которых знал бесчисленное множество и которые всякий раз удивительным образом приходились к слову. Будь они писаны на бумаге, я бы назвал их миниатюрами.
Во многом благодаря Ефимычу мои выходы из редакции на репортаж в водно-транспортный цех Севмаша всякий раз превращались в занимательные экскурсии.
— Плавмастерская <Полярная> — наша бабушка, — смеясь, представлял он старое несамоходное судно, стоявшее прямо напротив цеха, и тут же выдавал: — Спроектирована заводскими конструкторами в 1957 году, заказ 250! Предназначалась для текущих ремонтов в условиях береговой базы, а также для швартовных и сдаточных испытаний подлодок. Строили её на базе морского несамоходного лихтера
526-го проекта и построили в единственном числе.
Мы шли вдоль новой набережной, рядом с которой высилась ажурная громада плавкрана, и Ефимыч пояснял.
— Это наш гроссфатер фирмы <Блейхерт>, ГДР. Кран прислали в разобранном виде в 1958-м, и для сборки-монтажа требовался понтон. Его конструировали наши, заводские, — заказ 262.
Он любил старые корабли и говорил о них как об одушевлённых существах.
Проходя мимо <Ломоносова>, каждый раз смеялся.
— Вот она — советская паровая машина англичанина Уатта!
Ценное приобретение
В тот день мы условились встретиться у <Ломоносова>. В цехе уже говорили, мол, на разрезку буксира <ходят документы>.
— Пока живой, надо запечатлеть последний пароход завода во всей красе, — так идею оформил Ефимыч.
Хотя и без привычного энтузиазма это сделал.
Дежурной вахты на <Ломоносове> уже не держали, но к назначенному часу у трапа нас ждал шкипер со связкой ключей. Первым капитаном <Ломоносова> был Валерий Сергеевич Козлов. Сейчас же он работал диспетчером. Ефимыч его тоже позвал.
И Валерий Сергеевич вскоре подошёл — в строгом синем кителе, с портативной рацией на ремне через плечо, поздоровался и доложил.
— <Слесаревича> вызвал, идти ему минут десять.
Буксир <Сергей Слесаревич> по нашему уговору должен был вывести <Ломоносова> на заводскую акваторию, чтобы фотокору Жене Сабирову удобнее сделать снимки.
Во времена моего детства такие пароходы уже строились большой серией, и собратьев <Ломоносова> можно было встретить и на Северной Двине. По реке эти буксиры ходили споро, важно, широко раздвигая волну. При этом они непременно кутались в клубы чёрного дыма и порхающего пара.
И помнится, была у них особенность: когда в машине давали реверс, пароход вздрагивал всем корпусом, а из его механического чрева вырывался звук, похожий на короткий выдох, буксир будто восклицал: <Уф-ф-ф! Совсем запыхался!>. Смотрелось забавно.
Я знал, что <Ломоносова> строили в Ленинграде. У завода тогда уже имелись два таких же паровика проекта 730 — <Беломорец> и <Северодвинец> (последний, правда, сначала звался <Молотовцем>). Третий — <Ломоносов> — тоже стал ценным приобретением, в самом конце пятидесятых флот бурно рос, но буксиров не хватало.
— С самого начала ему крупно не повезло, — вспоминал Валерий Сергеевич. — Когда перегоняли из Ленин-града, где-то на Свири с полного хода налетели на камни, помяли цистерны пресной воды. Пришли сюда — и сразу в док, на ремонт днищевой части. А потом сколько плавал — ни одного ЧП!
Мы поднялись по трапу на крыло мостика.
— Это сейчас капитаны буксиров работают — нос из-за стекла не высунут, не выходят из рубки, — сразу заметил Валерий Сергеевич. — А нам больше приходилось вахты стоять здесь. Эх, как заливало волной и дождём! Пока в одних валенках работали, вторые, сменные, в машине сушили. Мокли и мёрзли насквозь, только баня и спасала, на пароходе она имелась.
Валерий Сергеевич погладил ладонью давно не крашенную деревянную облицовку перил. Она была выбелена, иссушена, испещрена уже глубокими трещинками…
Прощальные круги
Подошёл <Слесаревич>, мы перебрались на него. Матросы завели трос, закрепили его, и это у них очень быстро получилось, дали самый малый ход, и старый буксир оторвался от причала. С Валерием Сергеевичем мы поднялись на мостик — оттуда лучше всего открывался вид, а Женя Сабиров с фотоаппаратом изготовился снимать с носовой палубы — так ему было удобнее. <Слесаревич> тихонько вывел <Ломоносова> на широкое место завод-ской гавани, метрах в ста от берега,
с него сбросили трос, и мы попятились от старого буксира.
— В первую же осень нас отправили на Север, — вспоминал Валерий Сергеевич. — Завод сдавал, точнее досдавал несколько подлодок 629-го проекта, и мы с ними работали на базах Кольского полуострова всю зиму. Там тоже с буксирами напряжёнка была,
и нас, как только освобождались от военных заказов, отряжали в Баренцево море — водить баржи и лихтера. Так и челночили до лета, а там, как Белое море вскрылось, вернулись домой — на завод.
Первый капитан <Ломоносова> рассказывал, как отлично стоял буксир
на зыби, как, напротив, трудно приходилось ему на острой волне, как хорошо защищал от наката фальшборт на приподнятой носовой части и как однажды всё-таки не убереглись от жестокого наката, который вышиб иллюминатор на ходовом мостике, окатил
с ног до головы вахту, затопил каюту стармеха да ещё и перебил посуду в столовой.
— Вот как первую нашу атомную лодку выводили, — оживился Валерий Сергеевич. — Таких ведь ещё не было. Понятно, что лёгкий корпус у неё, как у всех, из металла, и у нас кранцы, но всё одно, как-то боязно помять. При кантовке мы аккуратно с лодкой обращались, даже с опаской.
С каждой новой серией, строительство которых осваивал завод, росло водоизмещение подводных кораблей. И наступил момент, когда пятисот лошадиных сил буксиров-паровиков не стало хватать, чтобы справиться с тяжёлыми атомоходами.
— Наших полтыщи лошадей уже мало, — признал Валерий Сергеевич. — Мы уже не основными, а на подхвате работали. А за ковалевскими <азухами> пошли БДРМы, потом и вовсе <Граниты>. Сам ведь знаешь, какие у них здоровенные <туши> — 15-17 тысяч тонн.
Все старики похожи
В самом деле, в конце шестидесятых на заводскую акваторию из Ленинграда и Гороховца пришли новые, молодые буксиры — они были и сильней, и сноровистей.
Из паровиков первым и как-то незаметно ушёл <Беломорец>, потом списали <Северодвинца>. <Ломоносов> оставался, но теперь в шумных звуках его машины слышалось уже не ра-
достное волнение, а усталость, будто пароход, как пожилой сердечник, страдал одышкой.
Наверное, все старики похожи: люди и корабли — похожи своей немощью. Вот и сейчас, оставленный почти на середине заводской акватории, он будто стеснялся своего неряшливого вида, а более всего — своей беспомощности.
Когда мы замкнули второй круг, Женя Сабиров закончил съёмку. Мы отмахнули рулевому, и <Слесаревич> мелким шагом двинулся к <Ломоносову>.
Увлечённый разговором с Валерием Сергеевичем, я не сразу заметил, как Ефимыч отошёл на кормовую палубу и, пока <Слесаревич> кружил на акватории, стоял там, в одиночестве.
Когда же спускался с мостика по трапу, увидел его сиротливую фигуру. Было в ней что-то от надломленного жизнью человека! У ступенек сходни на причал оказались рядом.
В самом деле, в Василии Ефимовиче произошла удивительная перемена — явно опечаленный и, пожалуй, растерянный, он не походил сам на себя. Не было уже присущей ему живой весёлости, скорее напротив — тяготила некая, вовсе не случайная мысль.
Даже не скажу, что мне тогда помешало его расспросить, — наша немалая разница в возрасте, обыкновение не совать нос в чужие дела или же просто постеснялся. Но мельком проскочило: они же с <Ломоносовым> пришли на завод одним годом, получается — ровесники.
Швартовы легли на причальные кнехты, мы сошли на берег и уже шагали к лебёдочной. Справа, в небольшом газончике, деревья стояли голые, сухие — настоящие мертвецы.
Ефимыч обернулся.
— Жил-был работяга… А теперь 238 тонн металла. Жаль тебя, приятель!
Круглый сирота
В последний раз мы пришли к <Ломоносову> поздней осенью. Старик стоял у батопорта всё в том же окружении жалких судов, которые тосковали по живой, свободной воде.
Упорная серая осень одолела и <Ломоносова>, и он, сгорбленный под тяжестью заваленных снегом палубы и надстроек, будто спал, привалившись к обледенелому причалу. По сугробам поняли: вахты на буксире нет, и мы сами спустились к нему по сходням.
В помещениях царило разорение: переборки выломаны, в проходах — листы старой фанеры и мусор… Дверь в ходовую рубку поддалась с трудом. Мы перешагнули обрезки брошенных досок и огляделись: обшивка раскурочена, на подволоке и стенах обрубки кабельных трасс, несколько пакетников и крестовок, лаг, небрежно замазанный краской. Ещё стояла тумба машинного телеграфа, но уже не было штурвала.
— Без штурвала корабль — круглый сирота, — поймал мой взгляд Ефимыч и сокрушённо продолжил: —
С этим вышла незадача! Можно сказать, капитанский символ, а его сняли, чтоб высокому чинуше на юбилей подарить. Наверняка он этот штурвал в своей прихожей уже приладил. Поди, врёт гостям, мол, в моря ходил.
Мы спустились в машину. Ноябрь-ский свет едва пробивался через грязные стёкла капа. Включили переноску и осмотрели котельную установку, пустые бункеры, саму паровую машину, сохранившую запахи мазута и масел.
***
Было нечто грустное, щемящее в том нашем последнем посещении.
И вот там, в давно остывшей машине, в окружении потускневших латуни и меди, среди множества рычагов и труб, поручней и вентилей, отполированных ладонями машинистов, на какой-то миг возникло ощущение, что старый забытый пароход просто за-дремал. Ещё минута-другая, и <сверху> дадут команду поднять пар, всё вокруг придёт в знакомое движение, вздохнёт машина, вздрогнут стрелки манометров, звякнет телеграф, и последний пароход Севмаша продолжит скромную жизнь морского труженика.
СПРАВКА
Из паровиков первым и как-то незаметно ушёл <Беломорец>, потом списали
<Северодвинца>. <Ломоносов> оставался, но теперь
в шумных звуках его машины слышалось уже не радостное волнение, а усталость, будто пароход, как пожилой
сердечник, страдал одышкой.
Олег ХИМАНЫЧ, морской историк
Фото Евгения Сабирова
