История без счастливого конца

Хотя дед сам, первый, понял, что с ним что-то неладно, но всё же перед родными хорохорился: не может, дескать, его никакая напасть взять — и сам продолжал кое-как добираться до кухонного стола и до уборной. А бабка новыми симптомами и без того плохо ходившего деда не очень-то и обеспокоилась. Говорила, что всё пройдёт, если она к похолодевшей и посиневшей руке мужа тряпку, пропитанную мочой, будет привязывать. Она и привязывала, хотя повязка ничуть не помогала. Но бабке было всё равно: она на тот момент, как с дедом всё случилось, была с похмелья, и ей казалось, что ещё одна напасть к давней болезни деда ничего не добавит— у него уже лет пять как начали отказывать ноги, передвигался он с трудом. Ну не будет ещё работать рука — и Бог с ней. А может, всё и обойдётся.
Протрезвев, бабка начала ухаживать за дедом по-прежнему, с рвением: до уборной доволакивала, кружку подавала. А по поводу плохо действующих руки и ноги не беспокоилась: не считала это за паралич. И врача не вызывала: зачем? На дедке и так, словно на собаке, всё заживает. А чтобы его врачу показать, надо его помыть хотя бы, а затолкать полуподвижного, закостенелого и упрямого мужика в ванну было нелёгкой задачей.
Так и продолжали жить, пока старшая дочь Настасья о недомогании отца не узнала и «скорую» ему тут же на дом не вызвала. Пришлось деду Коле немытым врача принимать. И когда дочь с него стащила верхнюю рубаху, месячный запас перхоти так и посыпался со старика.
Но перед врачом старый фронтовик продолжал хорохориться — бодро встал: дескать, я совсем здоров, что вам здесь надо? Врач, издалека осмотрев его, запретил старику даже двигаться. Хотя диагноз так и не поставил.
Но как же деду не двигаться! Дед Коля не такой. И он двигался куда хотел, пока мог. А через неделю совсем слёг. Он лежал на раздвинутом по такому случаю широком диване, застланном чистым ветхим покрывалом, часто дрыгал почему-то правой ногой и вспоминал свою жизнь, начиная с детства. То, как ещё пацаном придавил в деревне трактором девушку, и она стала от этого инвалидом. Видимо, сейчас он её жалел. Сам рассказал об этом дочери — покаяться решил, что ли? И захотел вдруг написать книгу о своей богатой событиями жизни… Только поздненько уж спохватился.

Дедова кружка
Дед лежал, не вставая, но вина просил непрестанно: он без него уже не мог и дня. Это ведь из-за неумеренного питья, особенно в последние годы, когда рубли стали тысячами, а пенсии — миллионными, он «без ног» остался: передвигался всё хуже и хуже, только держась за косяки и скобы дверей. Он был крепкий, очень крепкий, хотя воевал в Великую Отечественную, бывал ранен; а сейчас водкой губил своё здоровье, но уже не осознавал этого и не мог ничего предпринять. Вид бутылки только и возвращал его к жизни, к чувствам. Всё остальное время он проводил в ожидании появления выпивки и, очень когда-то разборчивый в людях, сейчас был рад каждому, кто ему эту «живительную» влагу принесёт.
Дед многое теперь путал, но слово «вино» произносил отчётливо. И всё время просил его у бабки. Хотя врач строго запретил употреблять деду спиртное, но бабушка Шура считала, что «немножко можно»: нельзя же так сразу у старого человека любимый напиток отобрать — помрёт ещё, чего доброго! И она тихонечко подпаивала его, разводя ложку спирта в кружке чая. А дед всё время и просил у неё «мою кружку», хотя вряд ли мог уже различить привкус вина.

Всё из-за ключа…
Младшая дочь Клавдия, уехав по своим делам, оставила ключ от своей квартиры матери — чтобы не прерывать торговлю спиртом, которой сама занималась втихомолку. Этот бизнес, когда спивались все, мог приносить немалый доход. А бабке того и надо было: обиходив деда, она в тот же день отправилась в квартиру дочери, чтобы распродать желающим хотя бы литр спирта и выручить для дочери деньги, а заодно и себе взять в долг граммов пятьсот (в магазине-то водка стоила в пять раз дороже). Но поскольку она «на радостях» тут же и «приложилась», то большая пластиковая бутылка вдруг выскочила у неё из руки, и целый литр спирта пролился на стол и на пол. Деньги убегали и таяли безвозвратно!
Чтобы поправить такое горе, бабушка вытянула губы трубочкой и начала отсасывать с клеёнки, а потом и с пола драгоценную жидкость. Ей до смерти жалко было, что такое добро пропадёт впустую: всё равно за этот литр ей уже придётся расплачиваться с дочерью.
И так, слизывая с пола неразбавленный спирт, бабушка успела нализаться крепко. Она ещё кое-как помнила, что обслужила двоих-троих постучавшихся в дверь ханыг — налила им несколько граммов «шильца», а вот куда подевались ключи от квартиры дочери, когда она собралась домой, понять не могла. Она принялась пьяно и суматошно искать: дверь-то просто так не захлопывалась, обязательно нужен был ключ. А он как сквозь землю провалился. Бабушка искала и от горя всё «добавляла» и «добавляла». И когда обыскала всё, была уже совсем пьяна. Ключ словно кто украл — нигде его не было, а открытой квартиру ведь не оставишь! Могли появиться ещё «покупатели».

Сутки в одиночестве
Дед тем временем, покинутый и оставленный без надзора, не переставая, звал бабку. Ему потребно было, чтобы она постоянно находилась рядом с ним или хотя бы откликалась на его зов. Но она не откликалась уже очень давно: вот уж и ночь прошла, и в окошке забрезжило утро. Дед не мог двигаться, но сучил ногами и сумел чуть-чуть развернуться на диване. Теперь он, запрокинув голову назад, мог видеть, как брезжит в окне сине-серый рассвет…
В квартире Клавдии был телефон. Бабка Шура могла бы позвонить кому угодно и, объяснив ситуацию, позвать на помощь. Но она этого не делала. То ли она одурела от спирта, то ли боялась признаться старшей дочери или своим сёстрам в том, как она опростоволосилась. За это ей от несдержанных на язык родственниц могло неслабо влететь. Хотя помогли бы, всё уладили. Но бабка, как партизанка, предпочитала выпутываться сама. А может, счёт времени потеряла…
Обезумевшую от горя, обнаружил её к вечеру второго дня в этой нечаянной ловушке племянник, зашедший к Клавдии в гости — он не знал, что та уехала. Из несвязных бабкиных речей понял одно: беспомощный дед дома один, а сама она пьяная и квартиру дочери оставить не может. И, хотя бабушка Шура просила его «никому об этом не рассказывать», видя такое дело, он позвонил всё-таки Настасье. Та отреагировала немедленно: прибежав к матери, смерила её, посиневшую и опухшую от выпитого спирта, мало что соображающую, испепеляющим взглядом, отобрала ключ от родительской квартиры и помчалась к отцу. Страшные мысли по пути одолевали её: как он там? Жив ли ещё? Что он там передумал? Ведь бабка вышла на минутку… и пропала. Воображение рисовало Настасье всё что угодно, ведь отец уже больше суток находился один. Не совсем, конечно: вместе с ним в квартире были закрыты кошка и собака. Когда Настасья открыла дверь, животные кинулись наружу как ошпаренные. А она бросилась внутрь.
Отец лежал на диване неподвижно и, задрав подбородок, смотрел в окно, которое находилось сзади. Когда Настасья подошла к нему, так всё и продолжал глядеть. Потом перевёл взгляд — совершенно ничего не выражающий. «Жив!» — Настасья успокоилась. «Пить, есть хочешь?» — спросила. «И того, и другого», — ответил. Значит, всё понимает, значит, ещё человек. У Настасьи отлегло от сердца. А мать она готова была уничтожить. Партизанка чёртова! Не могла сразу позвонить!
На отца было жалко смотреть. Он, как огромный, худой ребёнок, лежал в своих нечистотах; рот послушно открывал, но жевать и глотать почему-то не мог. Настасья была подавлена этой картиной: таким беспомощным и жалким отца она никогда не видела. Ведь ухаживала за отцом мать. А теперь она представлялась главной обидчицей. Как она могла о нём забыть? После такого стресса отец вряд ли выживет… Думал, наверно, что его все бросили… Но, ошарашенная и придавленная, не зная, что делать, и мало что осознавая в этот момент, Настасья понимала одно: отца так оставлять нельзя. Ему нужен присмотр, уход. А она с ним не может остаться — вот и сейчас ей нужно срочно уйти по важным делам… На мать, как оказалось, надежда плохая. А ведь она всегда была самым надёжным в мире человеком. И вот из-за выпивки сорвалась…
Настасья вызвала «скорую». На вызов приехал знакомый врач, и с ним она отправила отца в больницу — иначе бы парализованного старика туда никто не принял.

Тихий уход
Ключ бабушке Шуре помогли найти поднятые на ноги её младшие сёстры: оказалось, он свалился со стула в коробку с обувью. Позвонили вечером Настасье, уже веселые: из той же злополучной бутылки и причастились. Так закончилось бесславное заточение бабки, и она, всё ещё отравленная алкоголем, выругав по-всякому дочь за то, что та отправила отца в больницу, где его «точно уморят», на другой же день поскакала туда — покормить и помыть мужа: персоналу парализованный старик там был не очень-то нужен.
Вся последующая пенсия деда Коли ушла на дорогие лекарства, которые ему нехотя стали вливать, а скорее всего до этого и не дошло. Врачи-то видели, что уже поздно, что не поможет, и деду лучше не становилось. Он лежал тихо и ничего не требовал, кроме… вина. Умер он тоже тихо, безропотно и неожиданно: через час после того, как бабушка Шура, покормив его, ушла домой… Да и то, целых пятнадцать перестроечных лет старый фронтовик выдерживал осаду «зелёного змия». Другим, незакалённым, в это время и трёх лет хватило…
В их семье это была первая смерть. Родственники умирали довольно часто, но чтобы муж, отец… Бабушка Шура, хоть и была, казалось, к этому готова, но совершенно потеряла голову. Сорок семь лет вместе… Она ничего не соображала и только ходила следом за старшей дочерью по всем похоронным инстанциям да механически подписывала бумаги. Не забывала и горе заливать. Чуть похороны деда из-за этого не пропустила… Пережила она его ненадолго.